Вавилонский голландец - Страница 57

Константин Абэ разволновался, слюни потекли из его рта, а руки затряслись. Он схватил одну из книг и вырвал из нее листы, пропитанные жиром от сальной корки.

– Ставь скорей котел! – закричал он мне.

Кулинарный азарт охватил и меня – заразная оказалась штука! – и я, смеясь во все горло, поставил на огонь котел с водой, а Абэ забрался на табурет, разорвал листы и с высоты торжественно швырнул их в кипящую воду.

На поверхности бульона вскоре плавали буроватая пена и клочки бумаги. Последнее обстоятельство почему-то веселило Константина Абэ, а у меня, честно говоря, вызывало некоторые сомнения. А ну как библиотекарь или, того хуже, капитан прознают, откуда в нашем супе взялся мясной вкус!

– Ну и дурак, – сказал мне Абэ, когда я поделился с ним своими соображениями.

– Почему это я дурак? – обиделся я.

– Потому, – отрезал Абэ. Но веселиться перестал и даже слез с табурета. – Потому, – повторил он, забираясь в свой гамак и намертво после того замолчав.

* * *

Первый наш с Абэ книжный суп был принят и капитаном, и его офицерами, и командой с большим воодушевлением. Не знаю, о чем говорили офицеры, а среди матросов упорно ходил слух, будто я пожертвовал мизинцем левой ноги, дабы сделать похлебку нажористей. Несколько человек даже докучали мне, повсюду за мною следуя и присматриваясь к моей походке. Я сильно подозревал, что они заключили пари – на какой именно ноге у меня теперь отсутствует мизинец; и поэтому, из обычной человеческой вредности, нарочно хромал то на левую, то на правую ногу: пусть-ка помучаются!

Второй наш суп, из переплета телячьей кожи, также сошел нам с рук: люди привыкли уже находить в мисках куски вываренной шкуры и ничему не удивлялись. Но затем черт нас догадал воспользоваться хлебной коркой и теми страницами, на которых сохранились еще крошки, а это оказалось ошибкой: сальные страницы были жирны и потому полностью растворились в супе, но хлебные не спешили этого делать.

И вот капитан за трапезой вдруг ощущает, как нечто застревает у него между зубами. Поморщившись от досады, капитан звонким щелчком пальцев подзывает к себе черномазенького; черномазенький подбегает и весело таращит на капитана огромные ясные глазищи в пушистых ресницах.

– Подай-ка мне пинцет, – приказывает капитан, и черномазенький радостными прыжками несется исполнять повеление доброго своего господина.

А все дело в том, что черномазенький просто обожал подобные распоряжения, ведь это давало ему лишний повод рыться в капитанских вещах, а уж у капитана такие шкатулочки, такие ящички и сундучки!.. И столько в них блестящих, причудливых и гладких на ощупь предметов, которые так и хочется взять в руки!

Поэтому черномазенький и доволен поручением сверх всякой меры. Несет он капитану щипчики, приплясывая на ходу и колупая пальцем жемчужину, вделанную в рукоятку. Капитан разевает рот пошире и говорит невнятно:

– А ну-ка вытащи ту штуковину, что застряла у меня между зубами.

Черномазенький лезет капитану в рот, пристраивает там щипчики и осторожно извлекает клочок бумаги, изрядно разваренный, но все же с отчетливо различимыми буквами.

Капитан кладет бумажку на стол, расправляет ее и задумчиво на нее смотрит.

– Господа! – произносит наконец капитан. – Не угодно ли вам ознакомиться с предметом, который обнаружен был у меня между зубами?

Господа по очереди встают и рассматривают бумажку. Никому из них она ничего не говорит, кроме Анадиона Банакера. Библиотекарь просто зеленеет, ему дурно, его рот наполняется ядовитой слюной, и он поспешно выбегает наружу, чтобы на свежем воздухе более-менее прийти в себя и перевести дух.

Вскоре к библиотекарю присоединяется и капитан.

– Необходимо срочно привести сюда кока и моего помощника, – говорит Анадион Банакер, – для проведения дознания.

Капитан щелкает пальцами, и черномазенький бежит к нам в камбуз.

– Капитан велел идти! – кричит он, вытягивая шею в попытках увидеть, какую физиономию скорчит Константин Абэ в своем гамаке. – Капитан хочет видеть!

И убегает.

Мы с Абэ понуро бредем вслед за ним, по его еще горящему следу. На палубе нас ожидают капитан, и Анадион Банакер, и целая компания матросов, а сбоку стоит боцман и мысленно снимает с нас мерку для гроба.

«На море не хоронят в гробах», – приходит мне на ум, и отчего-то от этой мысли на мгновение делается легче.

Капитан говорит Константину Абэ:

– Ты сварил книги в котле, каналья.

– Только три! – выкрикивает Константин Абэ. – И пусть кто-нибудь скажет, что это не было вкусно!

– Может быть, это и было вкусно, – не спорит капитан, – но книги варить запрещено, и ты поплатишься за это.

Анадион Банакер смотрит на нас, как вдова, созерцающая убийц своего мужа, и ничего не говорит.

А боцман подходит к Константину Абэ и кивает еще двум матросам, и втроем они подтаскивают рыдающего, брыкающегося Абэ к фок-мачте и привязывают, подняв его руки над головой. Абэ обвисает кулем, а боцман размахивается и изо всех сил бьет его по спине огромной плетью. Абэ испускает вопль, и вдруг из моря ему отзывается томимый страстью тюлень или какая-то другая морская тварь. Я стою ближе всех к Абэ, и в ноздри мне бьет запах зверинца; я так и не понял – это от Абэ так пахло или от того существа, что орало ему в ответ, воображая, будто слышит призывы своей самки.

После третьего удара Абэ запрокидывает голову назад, глаза у него белые, а рот скособочен. Тут меня как будто подбрасывает, я кидаюсь к Константину Абэ и обхватываю его руками. Он мокрый и горячий, и от него разит потревоженным зверем.